"Скажи мне, как ты умер, и я скажу, кто ты." Он заглянул мне в лицо. "Ну же, смейся!" Сквозь стиснутые губы. "Смейся! Я уже третий раз, как дурак, повторяю." Я засмеялась. Деланно так, противненько, словно и без того треснувший бокал упал на кафельный пол облагороженного санузла одной из кофеин, где (мелькнула мысль) я весьма и весьма недурственно любила засиживаться с чашкой шоколада в одной руке, сигаретой в другой и пляшущими перед глазами строчками, будто бы состоявшими не из букв, а из моей души настолько, что их и читать не было необходимости, хватало взгляда, как в зеркало. И перед глазами воспоминания: картины изо всех сил забываемого прошлого, сюжеты ненаписанных стихов, звуки разбитых дисков и даже ощущения на кончиках пальцев, которые уже давно забыли, как это. "Отдай же свою тень, она и в полночь ярче моей совести." Булькало во мне сквозь смех. Что за нелепая пьеса, играемая нами при пустом зале уже в который раз. А в самом деле, в который? Я уже не помню. Давно и долго, и много. По кругу. Начинаем и вновь прерываемся где-то, опять не дойдя до финала. Словно бы репетиция. "Ведь ни к чему теперь тебе тупая боль вины. Мы не сумели слишком много, мы слишком много не смогли." А я все смеюсь, все не могу остановиться. И хоть понимаю, что надо бы, но не в силах, как когда-то прервать тишину, так теперь ее услышать. Чайки, летая над волнами, не просто хотят быть услышанными, они заполняю пространство одиночества своей болью, они этими звуками выстилают путь себе в будущее, скользя над миром не на крыльях, а на своих слезах. Никто не любит чаек. Никто не любит меня. И даже понимая всю нелепость реплик, кинутых в пустой зал, он все равно не перестает играть. Он дергает меня за рукав, шепчет в ухо мои слова. А я? Смеюсь. Сквозь смех - слова, сквозь смех - жест, сквозь смех - жизнь. И, проснувшись, спросить себя: "Что это было?" Сон. Репетиция жизни. И то, и другое. Жизнь - репетиция сна.